«Ускользающая Красота» Ашота Хачатряна.
Первое, что потрясает посетителей мастерской Ашота Хачатряна- это огромные кусты граната с цветками и плодами в горшках, трёхметровые кактусы с загнутыми шипами, пальмы, виноград, инжир, китайские розы, которые того и гляди что пробьют стекла мансарды. Все эти сады в городском интерьере Ашот посадил и прорастил из косточек и семян сам. После такого выплеска растительной энергии навстречу начинаешь подпадать под обаяние картин Ашота. На них то же буйство, но иной, рукодельной природы. Горные пейзажи вываливаются как напластования цвета и форм, монументальные берёзы распадаются на крупные мазки, будто из нетесаного камня берёзы эти ваяли. Почти абстрактная живопись, но почему-то она рождает чувство предельного узнавания и правды- и о мире внешнем, природном, и о мире внутреннем. Алые и снаружи и внутри гранаты ласкают взор, уводя от знакомых тактильных и вкусовых ощущений в мир не менее вкусных и приятных, но совсем иных ощущений. Это приятность от ласкания взором рубиновых и бордовых тонов, от того, как виртуозно художник смог передать ломкость шарообразной, распираемой изнутри формы плодов. Это чёткое ощущение, что работы написаны армянином, что именно энергетика и цветоощущение восточного, горного человека породила такие смещения и смешения цвета и форм. Чем больше предаёшься рассматриванию живописи Ашота Хачатряна, очень простой и традиционной в смысле технологии живописи – холст и масло, и больше ничего,- тем больше затягиваешься в какое-то иное измерение, в мир древней архаики, нездешнего тепла, нездешних тяжёлых и поющих орнаментов. Особенно эти ощущения удивительны в холодном и полярном Петербурге, в котором главенствуют оттенки серого цвета… Армянин Ашот Хачатрян сначала учился в Ереване, потом прилетел в Ленинград, поступать в Академию Художеств. Вместе с другом оказались в совершенно незнакомом чужом городе, где нет ни ночлега, ни друзей, ни способов заработать деньги. Где без прописки не найти работу, а без работы не получить прописку. Удалось снять комнатку у Львиного мостика. Устроиться на работу водопроводчиком, сантехником, потом художником-оформителем. Был вольнослушателем в Академии Художеств в мастерских Угарова, Непринцева и Вальцева. Последний говорил Ашоту, что лучше бы ему вообще не учиться, чтобы не испортить врождённое декоративное начало… Потом были выставки «Молодость страны», где после трёх отборочных туров с участием комсомольских и партийных боссов работы Ашота иногда в выставочном зале не оказывались. «Слишком яркие! Забивают окружающие картины!». Работать назло всем запретам и препятствиям, главенствующему стилю соцреализма Ашоту Хачатряну нравилось. Годы перестройки, годы полной свободы сначала даже вызвали растерянность. Всё можно, никаких запретов. «Создай проблему»,- говорил внутренний голос. Работы, особенно отложенные на антресоли за «несоответствие» раскупались иностранцами, хорошо продавались картины с «национальной нагрузкой», так как везде всё одинаковое, а вот такое, которое нигде не купить, так как корни национальные так и лезут из всех щелей и пластов- это оценивалось особо коллекционерами живописи. Ашот Хачатрян в какой то момент понял, что главное- это быть собой, делать то, что хорошо чувствуешь и понимаешь, не поддаваться желанию «всем нравиться». Петербург стал родным городом, несмотря ни на что. «Очень трудно из города куда-то уезжать. Болото! Засасывает!»,- признаётся Ашот. Но вот встреча с Арменией, родственниками, друзьями. Сначала- радость встречи с родной землёй, потом- чувство того, что работать почему-то не хочется, не получается, а потом- страстное желание побыстрей вернуться в Петербург, в город с совершенно иной энергетикой и масштабами, в свою мастерскую… И где бы ни был Ашот, в Америке, в Литве- работать ему больше всего нравится в Петербурге… «Национальные корни в живописи- они как жёсткий диск в компьютере,- считает Ашот. -Среда, генетика, жесты, речь- всё это заложено в детстве, и от этого никуда не уйти. Уже нет немецкой или французской школы живописи, а русская и армянская ещё есть, ещё теплится на дне что-то национальное, неистребимое, что больше всего влечёт представителей других культур». «Раньше я работал нагло, энергично, старался всё передать одним слоем. Теперь я успокаиваюсь, могу по полгода мучить холст, а потом вдруг закончить работу за полчаса»… Одна из линий петербургской жизни Ашота Хачатряна — это дружба с петербургским скульптором Левоном Лазаревым, ушедшим от нас 5 лет назад. Лазарев всегда поражал Хачатряна своим художественным потенциалом, у него всегда блестели глаза так, будто ему 30-40 лет, а никак не 70. Пикассо писал, что после 50 лет художники обычно повторяют в творчестве найденные приёмы. Лазарев был исключением, всё в нём бурлило. В мастерской Хачатряна можно видеть едва ли не единственный прижизненный портрет Левона Лазарева, где он возлежит на румынском ковре, а за ним цветёт орнаментом армянский ковёр 19 века.