Искусствоведы о творчестве художника Ашота Хачатряна
Вероника Богдан
Свою «Красную историю» петербургский живописец Ашот Хачатрян начал рассказывать с 1980-х годов: «Калы» (1981), «Арбуз» (1997), «Красное лето. Горы» (1997), «Мир в красных тонах» (1996), «Гранаты» (2002). Все эти картины написаны красным цветом, который он особенно глубоко и тонко чувствует. Многие древние народы считают красный цветом силы, родственным огню, олицетворяющим священное, живительное начало. Это символ бога счастья, дающего богатство. В христианском искусстве это цвет жертвенности. В картинах Ашота красный – цвет любви, жизни, активного начала. Художник обладает врожденным чувством цветовой композиции, которая во многих случаях и является мотивом его картин ( как, например, «Мир в красных тонах» 1996 г., «Абстракция» 2000 г. ). Выставка построена на контрастах – смелому до дерзости раннему натюрморту «Калы» и «Автопортрету на фоне палитры» 1997 г., написанным красным, зеленым и черным цветами, противопоставлены — «Зима» 1998г. ( покрытые снегом деревья на фоне ярко-голубого неба ), мягкий, пастельный «Пейзаж» 1996г. и тепло-охристая «Осенняя симфония» 1997г. Картина «Жертвоприношение» 1996 г., непосредственно связанная с темой выставки, вместе с тем возвращает к истокам, напоминая о многовековых традициях армянского народа, чья богатейшая культура до сих пор питает творчество живописца. Как ее истинный наследник, Ашот знает, что творческие силы – это дар свыше, вызывающий радость, и благоговение, и вместе с тем обязывающий. Именно из этой способности к творчеству и сотворена душа художника. Как и во времена наших предков, произведение искусства может быть создано только с чистой душой и из лучших побуждений. Представленные работы показывают разные грани дарования художника. Ашот может быть страстным и эмоциональным («Арбуз», «Абстракция», «Гранаты»), спокойным и лиричным — как в пейзажах 1996 и 1998 гг. или просто веселым («Радостное настроение» и «Горная река»). Но смысловой центр экспозиции – в таких картинах, как «Арбуз», «Красное лето. Горы», «Мир в красных тонах». Они в определенной степени являются программными. «Красный цвет многоплановый, — считает А. Хачатрян. – Он может радовать, пугать, удивлять. Он всегда привлекает внимание. Это цвет огня, восхода и захода солнца. Единственный цвет, который действует на наши нервы. Каждый оттенок – от оранжевого до пурпурного – радует. Красный цвет – это жизнь». Цвет в его работах становится образом – не только символическим, но и сущност- ным. Художник способен достичь гармонии – и равновесия – не жертвуя динамикой, напряжением. Это проявилось в таких разных работах, как «Мир в красных тонах», «Осенняя симфония», «Зима», «Болото», «Золотая осень», «Красное лето. Горы», «Абстракция». Ашот воспринимает Землю как единое целое – все полярности в каждый момент времени находятся в постоянном равновесии; все присутствует одновременно и действует одно в другом. Отношения художника с окружающим миром постоянно трансформируются, но даже находясь в конфликте, стремятся к гармонии. Только достигнув состояния внутренного равновесия, творец обретает свободу. Небольшая выставка, на которой представлено около двадцати произведений, дает зрителю большое преимущество – возможность более непосредственного, интимного общения с работами художника.
******
Анатолий Дмитренко
» Мир в красных тонах »
Так называется одно из произведений уроженца Армении, питерского живописца Ашота Ваниковича Хачатряна. Этот эпитет не раз будет обозначать работы художника, но главное – цветом озвучивать их множеством горячих и теплых оттенков. Передавая пластические, эмоциональные интонации, накаляя содержательный смысл образа и. одновременно, утверждая красоту. Ибо красный – синоним красивого, во всяком случае, в поэтике русского слова. Сказанное не означает, что автор картин, пейзажей, натюрмортов, портретов чужд интереса к другим цветам, но они, как правило, живут в согласии с ним, словно подпитываясь витальной силой, энергией его. Разумеется, такое предпочтение, очевидно, связано и с местом происхождения Ашота, и внутренним его темпераментом, и способностью в мириадах оттенков ведущего цвета его живописи выявить страсть и сокровенность красного. Пластические решения, к которым прибегает художник, отличаются свободой, цельностью и ясностью композиции, ее динамикой, способностью без насилия покорить пространство, передавая его многомерность на плоскости холста. Когда не только цвет, фигуры, предметы, детали становятся многослойными из-за преимущественно пастозной манеры письма, но и потому, что в них словно спрессовываются переживания, время, размышления. Живопись Хачатряна позволяет вновь ощутить, что декоративность для него — не украшательство, не расцвечивание холста, но эстетическое и содержательное понятие, в котором изображенное в каждой его детали, является и предметом, и красотой. Разумеется, сказанное относится не только к декоративности красного, но и к тем подчас аскетичным по цвету решениям, в которых господствуют мягкие, словно пастельные, ноты светло-золотистого, голубого, зеленого. Подчас эти цвета конструктивно и одновременно прихотливо соединяются, особенно в работах абстрактного плана, образуя веселую, звонкую, динамичную «карусель» своеобразной цветовой переклички. Конечно, сама природа Армении, ведущий цвет ее строений, терпкого знойного воздуха, связан с ощущением насыщенного горячими тонами колорита. Он, этот колорит, присущ творчеству выдающихся зодчих древней страны с уникальной корневой культурой. Он полыхает на палитрах замечательных армянских мастеров цветом радости, драмы, любви, сотворения образа окружающего мира. М.К. Аникушин в одном из своих выступлений, говоря о взаимодействии национальных культур, произнес почти афористичную фразу: «Сарьян повысил цветовой градус русской живописи…». Ашот начал рисовать еще на уроках истории, причем, надо полагать, иллюстрируя таким образом задания учителя. В рисунке передать ощущение истории, чтобы лучше запомнить сюжет. Это уже развивало творческую фантазию. А обучение в ереванском училище декоративно-прикладного искусства и Акопа Ананикяна, конечно же, стало приобщать его к постижению прекрасного творческого наследия выдающихся армянских творцов. Приобщение Ашота к искусству уже после службы в армии обогатилось занятиями у таких художников-педагогов как Б.С. Угаров, Ю.М. Непринцев, П.П. Белоусов, В.Г. Вальцев. По словам самого Ашота Хачатряна, жизнь в Ленинграде-Петербурге, обретенные здесь знания, помогли ему больше ощутить красоту и самобытность Армении. «Искусство Питера, сам город дают основательность и остроту взгляда» – считает художник. В работах Ашота есть своя внутренняя тема. Она выражается и через сюжет, и через состояние самих выразительных средств. Поэтому, кстати, его названия не кажутся надуманными, выспренными, ибо они подкреплены характером решения. Слово утверждается изображением. Подобная естественность – одна из характерных черт искусства живописца. Чутко ощущая токи природы, прежде всего в ее цветовых импульсах, Ашот, который впрямую не обращается к исторической теме, тем не менее, исподволь передает историчность в своих композициях. Понятное дело, страна с многовековой родословной, которая отмечена в древних храмах, башнях, обычаях, которая кажется вплавилась в саму землю, обрядовость красивого и талантливого народа, позволяют выявить приметы времени. Доступные, конечно, внимательному взгляду. Это чувство явственно ощутимо в полотнах «Из глубины веков», «Жертвоприношение», «От века к веку», «Монастырь Гегард». В качестве персонажей здесь неизменно присутствуют древние строения, плотно заполняющие живописную поверхность. И в этой каменной тесноте и соразмерности возникает ассоциация не только о добрых руках прекрасных умельцев-каменщиков, но и о столетиях, которые год к году, десятилетие к десятилетию вслоились в каменную летопись зодчества, благодарную человеческую память. Здесь неизменно присутствуют люди. Их обычно немного, но они тоже напоминают о дне современном и о тех, кто создавал храмы, дома, кто лелеял землю, кто растил сады. Храмы и дома перестраивались, менялись поколения, но нечто неизменное словно одушевляло память, объединяя людей и сделанное ими в понятие, которое выразил еще Гесиод – «труды и дни». Трогательны небольшие «жанры» Хачатряна – «Пекут лаваш», «Сумерки. Армянская деревня», «Двое на крыше», «Перед дорогой», «Ожидание. У дома», «Ожидание». В них есть бытовые приметы, простые детали, но вместе с тем нет какой-то приземленности, потому что все одухотворено, пронизано чувством доброты, сопричастием. Как эмоционально насыщено взятое крупным планом пространство в картине «Перед дорогой», словно человек, стоящий у порога дома цепко удерживает нас. А в «Ожидании» почти ощутима эмоциональная сила притяжения. Так что, сюжеты у Ашота – не констатация действа, — а образ человеческого переживания, выраженного, в том числе, и психологическим состоянием цвета, формы. При, казалось бы, повторяющихся мотивах – цветы, горы, весна, лето, осень, порою и зима, — тем не менее, не возникает чувства некоей одинаковости. Очевидно оттого, что подобно природе не дублируется восприятие и воплощение собственного чувства автора. Скорее возникает желание смотреть еще, ощутить новый поворот в трактовке букетов, подсолнухов, арбузов, гранатов, яблок, сирени – от роскошно натуроподобных до фантастично декоративных. Интересно наблюдать, вглядываться как происходит процесс преображения от работ с более конкретным изображением, к примеру, осени, до возникновения своеобразного символа, апогея осенней поры. Воплощенного так, что вспоминаются слова Бориса Пастернака: «пожар листьев». Иногда возникающая литературная ассоциация понятна, потому что в данном случае идет речь о созвучии поэзии в живописи и живописи в поэзии. При всем разнообразии пейзажных мотивов, мотивов в натюрмортах (начисто изгоняющих представление о мертвой натуре, ибо она жива своей образной сущностью) отчетливо возникает мысль о хорошем умении выразить абсолютно характерное в природе при любом способе обобщения. Это качество не могло не проявиться в портретах Хачатряна: разных его автопортретах, от раннего «Автопортрета с белой повязкой», словно задающего тон своей психологической выразительностью и способностью сделать фон эмоциональной живописной средой, до более поздних разных по состоянию, но неизменно очень темпераментно написанных живописных изображений. Весьма проницательны его «Портрет скульптора Левона Лазарева» (своеобразно дополненный трагедийным холстом «Мир образов Левона Лазарева»), «Портрет брата» и, естественно, очень открытый, доверительный «Портрет жены», где художник бережно выявляет внутреннее состояние модели. Вряд ли сам художник думал об этом, но получилось так, что в каждом из жанров, к которым обращается Ашот, есть его своеобразный символ. Это «Каменный цветок», возникающий в своих огненный гранях, словно из страстного замеса горячего оттенка мятущегося цвета. Или «Волшебная природа» с, кажется преувеличенными как в народном искусстве формами, напоминающая волшебное цветение Эдема. Или «Колокола наших душ», которые, кажется, связывают воедино историческую значимость наслоения веков, повседневной жизни и неизбывности душевной памяти. И, наконец, «Корабль мечты». Возникающий в золотистом сиянии как божественное видение, как романтический образ, рожденный стихией моря и цвета, как беспокойная мечта… При всей эмоциональности, свободе письма, стремлении выразить больше изображенного в философском обобщении сущего на земле, видны не только художническая фантазия, но и творческая добросовестность, стремление сделать достойно, жизненно- и художественно-убедительно. В роду Ашота не было художников. Но мама Асмик (Ася) и отец Ваник – цеховые мастера, приучали сына все делать на совесть, хорошо, добротно, с выдумкой. И хотя поначалу это вовсе не касалось предметов искусства, зато воспитывало умение сочетать с творчеством труд. Судя по всему, она не только осталась навсегда в жизни Ашота, но преобразилась в отношение к живописи. Разные эти черты: и способность доискиваться до характерного в многоликом мире, найти ведущие цвета для образной выразительности человеческого лица, лика природы, обнаружить новую интонацию в казалось бы известном, — все это проявляется в полной мере в работах художника, было особенно заметно на его персональной выставке в выставочном центре Петербургского Союза художников. Сама атмосфера выставки, ее сюжеты, пластическая трактовка работ, и сердечные слова, сказанные народной артисткой Рубиной Калантарян, еще раз заставили ощутить ту истину, что подлинно национальное многое может сказать разным народам. Конечно же, этими качествами проникнуто искусство Ашота Хачатряна. К каким бы сюжетам он ни обращался к армянским ли, российским… В них живет искренность, доброта и увлеченность окружающим миром, стремлением сказать об этом с чувством, еще раз вспомнить о том, сколь выразителен этот удивительный красный – ведущий цвет в палитре живописца Ашота Хачатряна.Вместо послесловия: Хорошо, что после почти пятилетнего перерыва у нас вновь будет выходить издание «Художник Петербурга». То, что успешно создавали Армен Меружанян, Елена Баринова, Ашот Хачатрян. Которое высоко ценили художники, писатели, композиторы нашего города. Которое постоянно поддерживал замечательный мастер, живописец, график, волшебник художественного стекла, постоянный друг художников России – Юрий Васильевич Жульев. Усилиями Ашота Хачатряна наше издание восстанавливается. Так что десятый номер его, к счастью, не окажется последним.
Раздольская В. И.
Есть разные художники. Одни живо отзываются в своем творчестве на новые впечатления, и с увлечением пишут и рисуют разные города и страны, где им довелось побывать или жить. Другие хранят верность одной теме, тому миру, где протекло их детство и юность, где они впервые ощутили свое призвание художника. Таков Ашот Хачатрян. В Петербурге, с которым связана вся его творческая жизнь, он остается подлинно армянским художником, глубоко национальным по мироощущению и стилю. Родился Ашот Хачатрян в 1954 году в городе Октемберяне, ныне Армавире, в прошлом одной из столиц древней Армении, а ныне скромном провинциальном городе в Араратской долине. Он рос в большой семье деда в Сардарабаде — месте, освященном памятью героических событий армянской истории. Патриархальный быт, в котором неизменно пользовались предметами, служившими многим поколениям — простой, но любовно сработанной утварью, красочными карпетами ( коврами ) с бога- тым орнаментом с детских лет формировали вкус и пристрастия будущего художника. Отец, как вспоминает Ашот, постоянно что-то мастерил и внушал детям, что все, за что они берутся, должно быть сделано старательно и хорошо. Ашот запомнил это на- ставление. Но главное — он еще в детстве проникся ощущением ценности традиционной народной культуры, в дальнейшем питавшим его творчество стойкими, хотя и не всегда явно проявлявшимися архетипами. Его первые еще очень робкие опыты в рисунке относятся к школьным годам. Затем в 1971 году он поступил в Ереванское училище декоративно — прикладного искусства на отделение стекла. Живопись в училище преподавал Акоп Ананикян, интересный и своеобразый художник. Общение с ним имело для Ашота едва ли не большее значение, чем полученные здесь профессиональные навыки, умение ценить пластические качества и возможности материала. Но особенно важным было знакомство с художественной жизнью армянской столицы, в ту пору чрезвычайно интенсивной, насыщенной многообразными и весьма смелыми исканиями. Незыблемым оставался авторитет Мартироса Сарьяна — главы национальной школы. В расцвете своего яркого таланта был Минас Аветисян. Разнообразнно и интересно работали художники — репатрианты, прежде всего Акоп Акопян. В калейдоскопе художественных впечатлений Ашот, может быть еще неосознанно, выбрал собственные творческие ориентиры — живопись Сарьяна и Минаса. Окончив училище и отслужив в армии, он поступил в Ереванский педагогический институт. Но вскоре, по совету скульптора Л. Чубаряна, очевидно не видевшего в Ере- ване перспектив его профессионального развития, отправился в Петербург (Ленинград), чтобы продолжить образование в Академии художеств ( Институте им. И. Е. Репина ). Таким образом, с 1977 года судьба Ашота оказалась связанной с нашим городом. Не поступив в Академию, он в течение четырех лет посещал ее как вольнослушатель, работая в мастерских Б. С. Угарова, Ю. М. Непринцева, занимаясь рисунком под руководством П. П. Белоусова в мастерской Е. Е. Моисеенко. Один из лучших преподавателей Академии В. Г. Вальцев, верно оценив возможности молодого художника, посоветовал ему не копировать то, что делают другие, а писать свободно, развивая свою индивидуальность. Этот совет в известной мере определил его дальнейший творческий путь. В Петербурге Ашот оказался во власти новых впечатлений. Прежде всего — музейных. В Эрмитаже его более всего поразили работы Гогена и Ван Гога, в Русском музее — В. А. Серова и Врубеля. Кроме того, многочисленные выставки старого и нового искусства, постепенно приоткрывавшие прежде запретные ценности. Все это чрезвычайно расширило кругозор художника, но не затронуло глубинных национальных основ его искусства. В этом смысле характерны уже жанровые приоритеты творчества Ашота: портрет, натюрморт и особенно пейзаж. Но пожалуй более всего — специфически национальное чувство цвета — открытого, звучного, порой ослепительного в своей яркости. Именно цвет — важнейшее выразительное средство художника, определяющее композиционную организацию и экспрессию его работ. Даже в тех случаях, когда он гасит его звучание, цвет, насыщенный разнообразными оттенками и модуляциями, сохраняет свое опреде- ляющее содержательное значение в образной структуре его картин. Колористический дар проявляется уже в ранних его работах («Натюрморт с бананами» 1981). Но полностью присущее ему ощущение цвета, его плотности, насыщенности его декоративных качеств раскрывается в более поздних холстах — и в цветочных натюрмортах, исполненных покоряющей витальной энергии, и в натюрмортах с фруктами. Ашот любит писать плоды, наливающиеся жизненными соками — персики и, особенно гранаты. Их он часто сопоставляет с красным фоном, и многообразие его оттенков словно впитывает яркую влагу, источаемую разрезанными плодами. Нередко именно ощущение цвета становится импульсом для творческой фантазии художника, например — в таких работах, как «Красное лето» ( 1990 ) или «Мир в красных тонах» ( 1996 ), целиком построенных на взаимодействии оттенков красного. Совершенно самостоятельную экспрессию, свободную от диктата формы, цвет приобретает в картине «Радость» ( 1999 ). В своих портретах Ашот обычно также ищет определенные цветовые доминанты, призванные адекватно выразить образный замысел. Он часто пишет автопортреты, раз- ные по эмоциональной интонации — от напряженного драматизма и колористической строгости раннего «Автопортрета с белой повязкой» ( 1979 ) до брутального, броского по цвету «Автопортрета с палитрой» ( 1997 ) или исполненного внутренней сосредоточен- ности «Автопортрета» 2001 года. К числу бесспорных удач в этом жанре принадлежит портрет Левона Лазарева ( 1995 ), решенный на контрасте светлой фигуры и орнаментального фона, который вносит в него черты восточной декоративности, ничуть не умаляюющей чисто портретные ценности. Но основной темой в творчестве художника неизменно остается Армения. Она предстает в его полотнах в своих характерных элементах — горы, дома, деревья, олицет- воряющие природное и человеческое начало, увиденные в нерасторжимом единстве. Он пишет и одинокие глинобитные хижины с плоской кровлей, и тесно спаянные друг с другом «растущие» ввысь и вширь пластически четкие строения и храмы — метафоры людского сообщества. По цвету они близки к горам, ибо созданы из той же плотной субстанции, что и каменистые склоны Армении. Чаще всего пейзажи Ашота лишены каких-либо конкретных топографических примет. Лишь в редких работах изображены известные армянские памятники, например — «Монастырь Гехард» (1993).Но и в этом случае художник не стремится к буквальной точности, он создает синтетический образ прославленного памятника. Как, собственно, синтетичен и образ Армении во всех его работах, при том, что они насыщены правдой живого ощущения, наблюдения, переживания. Ашот пишет Армению и в свежести весеннего цветения ( «Весна» 1991- 1992 ), и в знойную пору лета ( «Полдень» 1994 ), когда земля и дома словно излучают жар южного солнца. Но особенно часто — осенью, когда деревья расцвечены золотыми и красноватыми оттенками, или потерявшие листья, кажутся столь же незащищенными от холода и ветра, что и люди. Все эти пейзажи написаны по памяти, хранящей все самое характерное и близкое мироощущению художника в облике родной страны. Замысел своих картин он фиксирует в небольших композиционных набросках или беглых этюдах маслом, в которых намечены основные цветовые отношения. В законченных картинах он обобщает свои воспоминания и наблюдения в собирательный образ Армении, как правило, лишенном каких-либо подчеркнуто современных примет. Не случайно одна из работ художника названа «Из глубины веков» ( 1994 ). Ее, как и многие композиции Ашота, можно назвать своеобразной архитектурной фантазией, в данном случае, не лишенной некоторой театральности. Мир, воссозданный в картинах Ашота, одновременно воображаемый и реальный, одухотворен человеческим присутствием. Жизнь, текущая за глухими стенами домов обычно медлительна и неприметна. В редких случаях она обретает определенное сю- жетное выражение ( «Жертвоприношение» 1996 ). Чаще всего эту жизнь воплощают задумчивые женские фигуры, возникающие в проемах дверей, бредущие вдоль домов, застывшие в безмолвном ожидании или погруженные в беседу. Порой кажется, что они существуют в каком-то вневременном пространстве, как и патриархальные дома и древние горы. Именно так — в ее исконно извечном бытии, увидел и поэтически воссоздал Армению Ашот Хачатрян. Отдельные произведения художника в течение последних двадцати лет демон- стрировались на многих групповых выставках Петербурга. Его картины были показаны и за рубежом — в Германии, Франции, США. Настоящая экспозиция — третья персональная выставка Ашота Хачатряна, представляющая его творчество достаточно целостно, полно и многообразно.
Сергеева-Шадрина А.
«Моя палитра. Ашота Хачатряна »
Мы договорились встретиться с Ашотом Хачатряном в его мастерской. Мне доводилось общаться с ним в Союзе Художников, но только как с главным редактором и издателем нашей газеты «Художник Петербурга», поэтому было очень интересно, какой он художник. Зима 2010 в Петербурге выдалась очень морозной и снежной. Я вышла на Московский проспект — руки, ноги и нос замёрзли мгновенно. Кругом груды снега и льда, с крыш свисали огромные, страшные, холодные сосульки. Казалось, что с каждым вздохом замерзает всё внутри. Я пошла быстрее, нашла нужный дом, поднялась на последний этаж и, замёрзшая с ног до головы, зашла в мастерскую. В первые минуты даже не поняла, куда я попала. Вдоль высоких окон — настоящий, живой, зелёный сад с фруктами, где растут гранаты, инжир, китайские розы, пальмы, кактусы. На столе, который сделан Ашотом в виде палитры — румяные яблоки, аппетитные груши, орехи, ароматное красное вино. А на стенах – « пожар» живописи, обжигающий глаза и душу. Я попала на новую планету, в мир Ашота Хачатряна. Ашот Хачатрян родился в Армении, стране, где горы, скрывающиеся в дымке, расколоты столетним ломом времени, где древней вязью Месропа Маштоца на хачкарах записана история великого народа, где в темных храмах Гехарда в полумраке живут легенды о великом прошлом и не очень радостном настоящем. Получив профессиональное образование, Ашот Хачатрян взял в руки кисть, масло и начал писать свою Армению.. Художник уже очень давно (30лет) живет в Питере, холодном северном городе, засыпанном лиловым снегом. И теплая Родина является ему в воспоминаниях или ароматах гранатового сада мастерской на Московском проспекте. Параджанов, Тертерян – эти великие армяне XX века «играли» с гранатом, священным фруктом солнечной земли, символом плодородия и вечности. Гранат, распахнувшийся навстречу солнцу на столе армянского двора, «переехал» в стеклянную мастерскую на Московском проспекте северного холодного города. Он растет в этой мастерской, цветет в положенное время нежным персиковым цветом, неожиданно превращаясь на полотнах Хачатряна в брызги темного насыщенного красного. Мастер смело работает с этим цветом, очень сложным для живописца, грозящим каждую секунду превратиться в кровавый, тревожный, неспокойный, предупреждающий об опасности. Но красный, как никакой другой цвет, выражает состояние души. Кармир – так называется этот цвет по-армянски. Секрет производства армянского пурпура или цирани хранился в тайне многие века. Разгадал ли его загадки Ашот Хачатрян? В любом случае красный цвет им генетически унаследован. Но он очень разный – его красный цвет. В «Колоколах» — сложная цветовая палитра, и красный только пробивается наружу. А потом началось вытеснение всего «лишнего». Как у Паганини уменьшалось количество струн на скрипке, а он играл и играл свой концерт, так и Хачатрян постепенно освобождался от наслоений других цветов, не изгоняя, а предпочитая и освобождая, давая дорогу чистому красному. Так что кармир последнего времени – это и попытка решить сложную живописную задачу: красное на красном. В «Красный натюрморт с гранатом» уже лишь всполохами врываются пятна зеленого или белого. Красный натюрморт стал вариациями на тему армянского церини и превратился в «симфонию в красном» в абстрактной композиции. Смело, раскованно, создает он живописную свою «Поэму огня», словно бросая перчатку другому великому огнепоклоннику — Скрябину. Нашел ли он свой цвет, свой язык или это – лишь очередной этап, покажет время. Потому что Хачатрян – художник очень разный. С энтузиазмом углубляясь в исследования чисто живописных проблем, он отдает дань и традициям: «Летом и осенью пишу цветы и фрукты, а зимой дописываю, вспоминая их вкус, аромат. Я люблю импровизировать. Вкладывая чувства, эмоции, стремлюсь уйти от конкретики». И то, что классические постановочные натюрморты вдруг решают еще и какие-то другие параллельные задачи, становятся воплощением поисков – черта мастера сложившегося. Тема портрета может стать особой частью экспозиции выставки или размышлений искусствоведов, но хочется отдельно сказать об автопортретах. Почему художник обратился к автопортрету? Первые опыты относятся еще к «юношескому» этапу творчества – началу 1980-х годов. Они наивны и подражательны (кто из нас не «играл» в Рембрандта?), они типичны, если хотите, в упрямой попытке юношества доказать свою зрелость. Каждый новый «автопортрет» становился очередной попыткой оторвать у времени кусок пространства, запечатлеть то, чему предназначено исчезнуть. Вот он – ключ к пониманию автопортретов Хачатряна. Если выстроить их в очередь по мере создания, то отчетливо понимаешь, что не портретное сходство, не внутренние коллизии, не копание в себе было изобразительной целью художника. Он пытался ухватить дух или память времени. Хачатрян — очень национальный художник. В холодном имперском Питере он сохранил за собой право быть сыном маленькой и теплой страны. Он остался армянином, даже когда писал пейзажи средней полосы России. Картина «Берёзы», выполненная на Академической даче в 2000 году, изображающая типичный русский мотив, лишь только еще раз доказывает, что пишет он кистью и сердцем, распластовывая русские березы во всю широту армянской палитры. Я уходила в февральский зимний день из цветущего рая в холодную суровость питерской зимы. Но мне не было холодно: наверно, мне была дана в дорогу щедрость араратского солнца, запечатленного краской цирани… 2 марта 2010 г. в Большом зале Союза Художников открывается выставка работ Ашота Хачатряна, где будет представлено около 100 живописных полотен. Это не просто творческий отчет художника, а признание в любви к великому искусству живописи и свидетельство неустанного труда.
Ирина Дудина
» Ускользающая Красота» Ашота Хачатряна
Первое, что потрясает посетителей мастерской Ашота Хачатряна- это огромные кусты граната с цветками и плодами в горшках, трёхметровые кактусы с загнутыми шипами, пальмы, виноград, инжир, китайские розы, которые того и гляди что пробьют стекла мансарды. Все эти сады в городском интерьере Ашот посадил и прорастил из косточек и семян сам. После такого выплеска растительной энергии навстречу начинаешь подпадать под обаяние картин Ашота. На них то же буйство, но иной, рукодельной природы. Горные пейзажи вываливаются как напластования цвета и форм, монументальные берёзы распадаются на крупные мазки, будто из нетесаного камня берёзы эти ваяли. Почти абстрактная живопись, но почему-то она рождает чувство предельного узнавания и правды- и о мире внешнем, природном, и о мире внутреннем. Алые и снаружи и внутри гранаты ласкают взор, уводя от знакомых тактильных и вкусовых ощущений в мир не менее вкусных и приятных, но совсем иных ощущений. Это приятность от ласкания взором рубиновых и бордовых тонов, от того, как виртуозно художник смог передать ломкость шарообразной, распираемой изнутри формы плодов. Это чёткое ощущение, что работы написаны армянином, что именно энергетика и цветоощущение восточного, горного человека породила такие смещения и смешения цвета и форм. Чем больше предаёшься рассматриванию живописи Ашота Хачатряна, очень простой и традиционной в смысле технологии живописи – холст и масло, и больше ничего,- тем больше затягиваешься в какое-то иное измерение, в мир древней архаики, нездешнего тепла, нездешних тяжёлых и поющих орнаментов. Особенно эти ощущения удивительны в холодном и полярном Петербурге, в котором главенствуют оттенки серого цвета… Армянин Ашот Хачатрян сначала учился в Ереване, потом прилетел в Ленинград, поступать в Академию Художеств. Вместе с другом оказались в совершенно незнакомом чужом городе, где нет ни ночлега, ни друзей, ни способов заработать деньги. Где без прописки не найти работу, а без работы не получить прописку. Удалось снять комнатку у Львиного мостика. Устроиться на работу водопроводчиком, сантехником, потом художником-оформителем. Был вольнослушателем в Академии Художеств в мастерских Угарова, Непринцева и Вальцева. Последний говорил Ашоту, что лучше бы ему вообще не учиться, чтобы не испортить врождённое декоративное начало… Потом были выставки «Молодость страны», где после трёх отборочных туров с участием комсомольских и партийных боссов работы Ашота иногда в выставочном зале не оказывались. «Слишком яркие! Забивают окружающие картины!». Работать назло всем запретам и препятствиям, главенствующему стилю соцреализма Ашоту Хачатряну нравилось. Годы перестройки, годы полной свободы сначала даже вызвали растерянность. Всё можно, никаких запретов. «Создай проблему»,- говорил внутренний голос. Работы, особенно отложенные на антресоли за «несоответствие» раскупались иностранцами, хорошо продавались картины с «национальной нагрузкой», так как везде всё одинаковое, а вот такое, которое нигде не купить, так как корни национальные так и лезут из всех щелей и пластов- это оценивалось особо коллекционерами живописи. Ашот Хачатрян в какой то момент понял, что главное- это быть собой, делать то, что хорошо чувствуешь и понимаешь, не поддаваться желанию «всем нравиться». Петербург стал родным городом, несмотря ни на что. «Очень трудно из города куда-то уезжать. Болото! Засасывает!»,- признаётся Ашот. Но вот встреча с Арменией, родственниками, друзьями. Сначала- радость встречи с родной землёй, потом- чувство того, что работать почему-то не хочется, не получается, а потом- страстное желание побыстрей вернуться в Петербург, в город с совершенно иной энергетикой и масштабами, в свою мастерскую… И где бы ни был Ашот, в Америке, в Литве- работать ему больше всего нравится в Петербурге… «Национальные корни в живописи- они как жёсткий диск в компьютере,- считает Ашот. -Среда, генетика, жесты, речь- всё это заложено в детстве, и от этого никуда не уйти. Уже нет немецкой или французской школы живописи, а русская и армянская ещё есть, ещё теплится на дне что-то национальное, неистребимое, что больше всего влечёт представителей других культур». «Раньше я работал нагло, энергично, старался всё передать одним слоем. Теперь я успокаиваюсь, могу по полгода мучить холст, а потом вдруг закончить работу за полчаса»… Одна из линий петербургской жизни Ашота Хачатряна — это дружба с петербургским скульптором Левоном Лазаревым, ушедшим от нас 5 лет назад. Лазарев всегда поражал Хачатряна своим художественным потенциалом, у него всегда блестели глаза так, будто ему 30-40 лет, а никак не 70. Пикассо писал, что после 50 лет художники обычно повторяют в творчестве найденные приёмы. Лазарев был исключением, всё в нём бурлило. В мастерской Хачатряна можно видеть едва ли не единственный прижизненный портрет Левона Лазарева, где он возлежит на румынском ковре, а за ним цветёт орнаментом армянский карпет 19 века…